Кот Матроскин подойти к телефону не может. Он очень занят. Он на печи лежит.
На просторах дайри поймала такую спойлерную движуху - перепечатать и выложить финал любимой книги.
Любимую я выбрать так и не смогла, как ни старалась, поэтому вот - сразу четыре, зачем мелочиться.
вчитнуть и проникнуться номер раз
***
Если бы мы вернулись домой в 1916 году, неутихшая боль пережитого и неостывший накал наших впечатлений вызвали бы в мире бурю. Теперь мы вернемся усталыми, в разладе с собой, опустошенными, вырванными из почвы и растерявшими надежды. Мы уже не сможем прижиться.
Да нас и не поймут, — ведь перед нами есть старшее поколение, которое, хотя оно провело вместе с нами все эти годы на фронте, уже имело свой семейный очаг и профессию и теперь снова займет свое место в обществе и забудет о войне, а за ними подрастает поколение, напоминающее нас, какими мы были раньше; и для него мы будем чужими, оно столкнет нас с пути. Мы не нужны самим себе, мы будем жить и стариться, — одни приспособятся, другие покорятся судьбе, а многие не найдут себе места. Протекут годы, и мы сойдем со сцены.
А может, все, о чем я сейчас думаю, просто навеяно тоской и смятением, которые разлетятся во прах, лишь только я вновь приду под тополи, чтобы послушать шелест их листвы. Не может быть, чтобы все это ушло навсегда, — теплое, нежное дыхание жизни, волновавшее нам кровь, неведомое, томящее, надвигающееся, тысячи новых лиц в будущем, мелодии снов и книг, упоительное предчувствие сближения с женщиной. Не может быть, чтобы все это сгинуло под ураганным огнем, в муках отчаяния и в солдатских борделях.
Деревья здесь сверкают всеми красками и отливают золотом, в листве рдеют алые кисти рябины, белые проселки бегут к горизонту, а в солдатских столовых шумно, как в улье, от разговоров о мире.
Я встаю. Я очень спокоен. Пусть приходят месяцы и годы, — они уже ничего у меня не отнимут, они уже ничего не смогут у меня отнять. Я так одинок и так разучился ожидать чего-либо от жизни, что могу без боязни смотреть им навстречу. Жизнь, пронесшая меня сквозь эти годы, еще живет в моих руках и глазах. Я не знаю, преодолел ли я то, что мне довелось пережить. Но пока я жив, жизнь проложит себе путь, хочет того или не хочет это нечто, живущее во мне и называемое «я».
Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен».
Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, — на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так.
вчитнуть и проникнуться номер два
***
— Мадам, — мягко ответил Фрейзер, — вы — la Reine des Ordinateurs.
— Правда? — Королева машин подняла зеркало, заглянула в него.
В зеркале — Город. Лондон.
Год 1991. Десять тысяч башен, вихревой рокот триллионов сцепленных шестеренок, фрикционное тепло и масляные брызги заполняют воздух предгрозовой мглой. Черные, без единого шва, ленты мостовых; несметное множество ручейков, по которым бешено несется перфорированное кружево информации; призраки истории, выпущенные в этот жаркий сияющий некрополь. Бумажно тонкие лица надуваются, как паруса, изгибаются и скручиваются, катятся по пустынным улицам; человеческие лица – заемные маски, объективы всепроницающего Ока. Отслужив свое, каждое лицо крошится, хрупкое, как пепел, обращается в сухую пену информации, в биты и в пиксели. Но сходит со сверкающих валов Города новая ткань догадок и проблем, неустанно вертятся стремительные веретена, миллионами стряхивая невидимые петли, а в жаркой бесчеловечной тьме данные плавятся и сливаются, вспененные шестернями в пузырчатую пемзу скелета, опущенную в грезящий воск, чтобы смоделировать плоть, совершенную, как мысль...
Это — неЛондон, но зеркальные площади из чистейшего хрусталя, атомные молнии проспектов, переохлажденный газ неба, лабиринт, где Око ищет собственный свой взгляд, перескакивая квантовые разрывы причинности, вероятности и случайности. Электрические фантомы вброшены в бытие, исследованы, расчленены, бесконечно итерированы.
В центре этого Города растет нечто,автокаталитическое древо – почти-живущее, вплетая корни мыслей в жирный перегной собственных сброшенных, как листья, отражений, ветвящееся мириадами молний все выше и выше, к сокровенному свету прозрения.
Умирая, чтобы родиться.
Свет ярок,
Свет чист;
Око должно наконец узреть себя;
Я должен узреть себя...
Я вижу:
Я вижу,
Я вижу
Я
вчитнуть и проникнуться номер три
***
Несколько секунд казалось, что выпущенная в Очаге брошюра в огне не горит. Пламя прыгало по страницам, а те всё оставались чистыми, белыми, запятнанными лишь типографской краской.
Но потом огонь победил.
Брошюра вспыхнула вся, разом, и обратилась в клочья чёрного пепла, вырвавшиеся из костра и улетевшие по ветру.
— Вот и всё, — сказал я. — Может быть, мы сделали ошибку, но это была наша ошибка.
— Не жалей, — спокойно сказала Ведьма. — Правды бывают разные, как я уже говорила. Если Эйжел сказала, что это — правда для умных, то, значит, для большей части людей она правдой не будет. Иначе они раскидали бы свою брошюру по всем мирам — и люди сами прекратили бы пользоваться техникой. Это не правда, это лишь её часть. А часть правды всегда бывает только ложью.
Всё-таки хорошо, когда в твоей команде есть кто-то достаточно старый, чтобы быть мудрым.
— Ну, кто со мной пойдёт по четвёртому маршруту? — спросил я. — Только я медленно буду идти, ничего?
— Я пройдусь, — решила Ведьма. — Года три уже как в дозоры не ходила. Подожди только минутку, я новый флаг повешу.
Я кивнул и оперся на трость. Врачи говорят, что это последствия травмы головы. И что они, возможно, пройдут, если очень стараться.
Что ж, займусь физкультурой. Вот только пусть Ведьма поднимет над заставой флаг.
Потому что пока флаг не спущен — граница на замке...
— А ключ — в кармане, — шёпотом добавил я то, что пограничники чужим не говорят.
вчитнуть и проникнуться номер четыре
***
Гелька отчаянно посмотрел вверх. Над каменным краем Моста полыхнуло голубоватое пламя. Звука не было. Как при взрыве руды на Луне, где нет атмосферы. Камни сильно тряхнуло, и Гелька вцепился в скобу из самых яростных сил. В светлом небе взвился и скрутился чёрными спиралями лопнувший рельс.
"А ты молодец, Гелька! Ты сумел! Даже Юрка скажет, что молодец… А теперь вниз!"
Вниз — не вверх. Это быстро, сейчас… И ноги уже не гудят, послушные стали. И руки не болят. Только рубашка мешает: выбилась из-под ремешка и цепляется за острые уголки и края скоб. Вот опять! Ух ты, вреднюга! Гелька рванул её… Нет, нельзя рвать. Зацепится карман, а в нём ящерка, она может потеряться…
Может быть, именно это задержало Гельку. А может быть, ему не хватило тех же двух клочков времени, которых не хватило Янке. Скоба растворилась в Гелькиных пальцах. И под ногами исчезла опора. И не стало перед глазами тёмных камней. Гельку охватила громадная пустота, и эта пустота стремительно засвистела в ушах, когда он понёсся к земле.
Гелька не испугался. То есть он испугался самого падения, от которого ожгло сердце. Но он не думал, что разобьётся.
"— Я полечу! — сказал он себе. — Я ветерок! Сейчас…"
Он раскинул руки, и упругий воздух ударил ему в ладони. Гельке показалось даже, что падение стало медленней.
"— Я полечу! Надо только сказать слова!"
Надо было прошептать короткое заклинание, которое написано на Башне Ветров в далёком и сказочном городе.
"— Сейчас… Я…"
Он вдруг понял, что не помнит этих слов. Совсем не помнит! Вместо них в свистящем воздухе словно кто-то прошептал другие слова:
Ясной ночью осенней
Улечу из гнезда.
На будённовке серой —
Голубая звезда…
Свист нарастал, встречный воздух рвал волосы и рубашку.
"Сейчас! Сейчас… Ясной ночью осенней улечу из гнезда!.. Ясной ночью осенней… Яс… Янка…"
Листик зажмурился и ощутил, как легко толкнулась земля. И стало тихо-тихо. Не гремели железные бочки. Не шепталась трава. Весь мир притих и, казалось, ждал, что над головками белоцвета сейчас взовьётся и умчится прочь крутящийся ветерок. Но ничего не было. Только тишина. И только далеко-далеко, на краю Вселенной, вспыхнула и стремительно развернулась в ночи новая спиральная галактика.
Любимую я выбрать так и не смогла, как ни старалась, поэтому вот - сразу четыре, зачем мелочиться.
вчитнуть и проникнуться номер раз
***
Если бы мы вернулись домой в 1916 году, неутихшая боль пережитого и неостывший накал наших впечатлений вызвали бы в мире бурю. Теперь мы вернемся усталыми, в разладе с собой, опустошенными, вырванными из почвы и растерявшими надежды. Мы уже не сможем прижиться.
Да нас и не поймут, — ведь перед нами есть старшее поколение, которое, хотя оно провело вместе с нами все эти годы на фронте, уже имело свой семейный очаг и профессию и теперь снова займет свое место в обществе и забудет о войне, а за ними подрастает поколение, напоминающее нас, какими мы были раньше; и для него мы будем чужими, оно столкнет нас с пути. Мы не нужны самим себе, мы будем жить и стариться, — одни приспособятся, другие покорятся судьбе, а многие не найдут себе места. Протекут годы, и мы сойдем со сцены.
А может, все, о чем я сейчас думаю, просто навеяно тоской и смятением, которые разлетятся во прах, лишь только я вновь приду под тополи, чтобы послушать шелест их листвы. Не может быть, чтобы все это ушло навсегда, — теплое, нежное дыхание жизни, волновавшее нам кровь, неведомое, томящее, надвигающееся, тысячи новых лиц в будущем, мелодии снов и книг, упоительное предчувствие сближения с женщиной. Не может быть, чтобы все это сгинуло под ураганным огнем, в муках отчаяния и в солдатских борделях.
Деревья здесь сверкают всеми красками и отливают золотом, в листве рдеют алые кисти рябины, белые проселки бегут к горизонту, а в солдатских столовых шумно, как в улье, от разговоров о мире.
Я встаю. Я очень спокоен. Пусть приходят месяцы и годы, — они уже ничего у меня не отнимут, они уже ничего не смогут у меня отнять. Я так одинок и так разучился ожидать чего-либо от жизни, что могу без боязни смотреть им навстречу. Жизнь, пронесшая меня сквозь эти годы, еще живет в моих руках и глазах. Я не знаю, преодолел ли я то, что мне довелось пережить. Но пока я жив, жизнь проложит себе путь, хочет того или не хочет это нечто, живущее во мне и называемое «я».
Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен».
Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, — на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так.
вчитнуть и проникнуться номер два
***
— Мадам, — мягко ответил Фрейзер, — вы — la Reine des Ordinateurs.
— Правда? — Королева машин подняла зеркало, заглянула в него.
В зеркале — Город. Лондон.
Год 1991. Десять тысяч башен, вихревой рокот триллионов сцепленных шестеренок, фрикционное тепло и масляные брызги заполняют воздух предгрозовой мглой. Черные, без единого шва, ленты мостовых; несметное множество ручейков, по которым бешено несется перфорированное кружево информации; призраки истории, выпущенные в этот жаркий сияющий некрополь. Бумажно тонкие лица надуваются, как паруса, изгибаются и скручиваются, катятся по пустынным улицам; человеческие лица – заемные маски, объективы всепроницающего Ока. Отслужив свое, каждое лицо крошится, хрупкое, как пепел, обращается в сухую пену информации, в биты и в пиксели. Но сходит со сверкающих валов Города новая ткань догадок и проблем, неустанно вертятся стремительные веретена, миллионами стряхивая невидимые петли, а в жаркой бесчеловечной тьме данные плавятся и сливаются, вспененные шестернями в пузырчатую пемзу скелета, опущенную в грезящий воск, чтобы смоделировать плоть, совершенную, как мысль...
Это — неЛондон, но зеркальные площади из чистейшего хрусталя, атомные молнии проспектов, переохлажденный газ неба, лабиринт, где Око ищет собственный свой взгляд, перескакивая квантовые разрывы причинности, вероятности и случайности. Электрические фантомы вброшены в бытие, исследованы, расчленены, бесконечно итерированы.
В центре этого Города растет нечто,автокаталитическое древо – почти-живущее, вплетая корни мыслей в жирный перегной собственных сброшенных, как листья, отражений, ветвящееся мириадами молний все выше и выше, к сокровенному свету прозрения.
Умирая, чтобы родиться.
Свет ярок,
Свет чист;
Око должно наконец узреть себя;
Я должен узреть себя...
Я вижу:
Я вижу,
Я вижу
Я
вчитнуть и проникнуться номер три
***
Несколько секунд казалось, что выпущенная в Очаге брошюра в огне не горит. Пламя прыгало по страницам, а те всё оставались чистыми, белыми, запятнанными лишь типографской краской.
Но потом огонь победил.
Брошюра вспыхнула вся, разом, и обратилась в клочья чёрного пепла, вырвавшиеся из костра и улетевшие по ветру.
— Вот и всё, — сказал я. — Может быть, мы сделали ошибку, но это была наша ошибка.
— Не жалей, — спокойно сказала Ведьма. — Правды бывают разные, как я уже говорила. Если Эйжел сказала, что это — правда для умных, то, значит, для большей части людей она правдой не будет. Иначе они раскидали бы свою брошюру по всем мирам — и люди сами прекратили бы пользоваться техникой. Это не правда, это лишь её часть. А часть правды всегда бывает только ложью.
Всё-таки хорошо, когда в твоей команде есть кто-то достаточно старый, чтобы быть мудрым.
— Ну, кто со мной пойдёт по четвёртому маршруту? — спросил я. — Только я медленно буду идти, ничего?
— Я пройдусь, — решила Ведьма. — Года три уже как в дозоры не ходила. Подожди только минутку, я новый флаг повешу.
Я кивнул и оперся на трость. Врачи говорят, что это последствия травмы головы. И что они, возможно, пройдут, если очень стараться.
Что ж, займусь физкультурой. Вот только пусть Ведьма поднимет над заставой флаг.
Потому что пока флаг не спущен — граница на замке...
— А ключ — в кармане, — шёпотом добавил я то, что пограничники чужим не говорят.
вчитнуть и проникнуться номер четыре
***
Гелька отчаянно посмотрел вверх. Над каменным краем Моста полыхнуло голубоватое пламя. Звука не было. Как при взрыве руды на Луне, где нет атмосферы. Камни сильно тряхнуло, и Гелька вцепился в скобу из самых яростных сил. В светлом небе взвился и скрутился чёрными спиралями лопнувший рельс.
"А ты молодец, Гелька! Ты сумел! Даже Юрка скажет, что молодец… А теперь вниз!"
Вниз — не вверх. Это быстро, сейчас… И ноги уже не гудят, послушные стали. И руки не болят. Только рубашка мешает: выбилась из-под ремешка и цепляется за острые уголки и края скоб. Вот опять! Ух ты, вреднюга! Гелька рванул её… Нет, нельзя рвать. Зацепится карман, а в нём ящерка, она может потеряться…
Может быть, именно это задержало Гельку. А может быть, ему не хватило тех же двух клочков времени, которых не хватило Янке. Скоба растворилась в Гелькиных пальцах. И под ногами исчезла опора. И не стало перед глазами тёмных камней. Гельку охватила громадная пустота, и эта пустота стремительно засвистела в ушах, когда он понёсся к земле.
Гелька не испугался. То есть он испугался самого падения, от которого ожгло сердце. Но он не думал, что разобьётся.
"— Я полечу! — сказал он себе. — Я ветерок! Сейчас…"
Он раскинул руки, и упругий воздух ударил ему в ладони. Гельке показалось даже, что падение стало медленней.
"— Я полечу! Надо только сказать слова!"
Надо было прошептать короткое заклинание, которое написано на Башне Ветров в далёком и сказочном городе.
"— Сейчас… Я…"
Он вдруг понял, что не помнит этих слов. Совсем не помнит! Вместо них в свистящем воздухе словно кто-то прошептал другие слова:
Ясной ночью осенней
Улечу из гнезда.
На будённовке серой —
Голубая звезда…
Свист нарастал, встречный воздух рвал волосы и рубашку.
"Сейчас! Сейчас… Ясной ночью осенней улечу из гнезда!.. Ясной ночью осенней… Яс… Янка…"
Листик зажмурился и ощутил, как легко толкнулась земля. И стало тихо-тихо. Не гремели железные бочки. Не шепталась трава. Весь мир притих и, казалось, ждал, что над головками белоцвета сейчас взовьётся и умчится прочь крутящийся ветерок. Но ничего не было. Только тишина. И только далеко-далеко, на краю Вселенной, вспыхнула и стремительно развернулась в ночи новая спиральная галактика.
@темы: книгочервь